Qui vult, facultatis inveniet.
09.05.2011 в 20:00
Пишет Веселый робот:Добавлено роботом
День не удался с самого утра. Вроде бы, конец лета, а дождь ударил противный и промозглый, и еще очень холодный. Даже собаки во дворах прятались в будках, зябко переминаясь с лапы на лапу.
А после обеда в село въехали немцы. Аккуратненькие крытые машины с солдатами и мотоциклы, размеренно урча, проехались по главной улице, и остановились перед зданием сельсовета. Уже бывшего, так как к вечеру появилась пахнущая свежей краской вывеска - «Комендатура». А в старых дверях – охрана.
Немцы внача...читать дальше (еще 23036 символов) >>ле вели себя очень вежливо. Как-никак, молдаване под румынами были союзниками, пусть и поневоле. Пригласили бывшего сельповского товароведа, и, после недолгой беседы, он вышел от коменданта с новой повязкой – «староста». Отныне он отвечал за все поступки односельчан, а они, в свою очередь, подчинялись ему.
Грабить селян стали только на второй день. С утра немцы построились на небольшом плацу перед комендатурой, затем разбились на тройки, и пошли прочесывать деревню. Первыми возмутились женщины, пытаясь защитить своих курей и их выводки. Мужики заволновались только, когда немцы за самогонные бутыли взялись, но автоматная очередь, прозвучавшая на другом конце села, успокоила начинавшийся бунт в зародыше.
- Хосподи, - шептались между собой люди. – Кого убило-то?
- Наверное, у Андрея. Батька-то у них шебутной больно,и жадный, не даст хозяйство в обиду.
Как оказалось, никого не убили вообще. Немец, испугавшийся огромной собаки, гулявшей во дворе, выстрелил в воздух. А Андреевых обобрали также, как и остальных. Одно радовало, комендант оказался отцом нескольких дочерей, и строго настрого запретил насильничать союзных селянок. Но ежели по доброй воле какая согласится, препятствий обещал не чинить.
Гришка появился в селе на четвертый день после прихода немцев. К вечеру у кого-то забрехала бешено собака, и, вышедший к воротам хозяин, увидел щупленького мальчонку лет пятнадцати. Воняло от него нещадно, а одежда давно превратилась в лохмотья. Мальчишка был невероятно худ, грязен, и голоден. И постоянно чесался грязными обломанными ногтями.
- Чего надоть? – рыкнул хозяин больше по привычке, чем в желании застращать. Хотя, и так было понятно, что будет просить поесть.
Мальчик что-то залопотал, и только тут крестьянин понял, кто перед ним. Наступающие на село сумерки не помешали увидеть дебиловатую улыбку, высохшие сопли над губой, и тот особый взгляд, что отличает здорового человека от тронутого умом.
- Да ты никак юродивый, бедолага? Как зовут хоть?
Мальчонка опять залопотал что-то, пуская сопливые пузыри, и крестьянин смог разобрать только две буквы, «г» и «р».
- Гришкой величают?
Ломоть хлеба и крынка молока привели мальчика в неописуемый восторг, он согласно закивал, соглашаясь с этим именем. Назови его Марусей, он и это принял бы, лишь бы пожрать дали.
- Эх, проклятая война, - умильно пустила слезу хозяйка дома. – Что же должно было приключиться с тобой, если умом тронулся? Бедный мальчик.
Поселился Гришка у ручья, в старом заброшенном сарае, на окраине деревни.
Поначалу немцы страшно потешались, встречая парня, и придумывали всяческие каверзы, издеваясь над дурным. То колючек в штаны накидают, и смотрят, как он прыгает как угорелый, и пытается понять, что его так колет. То яблоко на голову поставят, и камешками прицельно сбивают. Хорошо хоть не стреляют, ибо любая стрельба могла поднять на ноги весь гарнизон, а это грозило суровым наказанием. Но такие потехи не проходили бесследно для Гришки, он потом неделями ходил в синяках, глядя на мир сквозь опухшие кровоподтеками глаза. Несколько раз юродивого скидывали в ручей и хохотали, глядя, как он истошно орет в ужасе, барахтаясь в воде.
А потом отстали. И юродивый зажил более-менее мирной жизнью. Селяне давали ему еду из сердобольности, иногда одежку какую-никакую подкидывали, и, в общем, просто жалели. Немцы, проникшись какими-то непонятными чувствами, тоже изредка щедрились то на хлеб, то на сосиску, пару раз даже шоколаду не пожалели. Немецкий фельдшер, в порыве благородства, обрил Гришку наголо и обсыпал вонючим порошком, избавив мальца от вечной чесотки и надоевших вшей. Вихры у парня росли знатные, густые и черные.
Несмотря на все тяготы, Гришка улыбался всегда. Синие глаза смотрели на мир открыто, с легким прищуром, и читалось в них нечто неземное, одно только ему ведомое. Дурак, он и есть дурак, что с него возьмешь? Ему, что война, что мир, все одинаково.
Одно Гришку радовало – игра в городки. Сначала выходил поутру из своего полуразрушенного сарая и долго искал нужные деревяшки и камешки. Затем тщательно подбирал деревяшки по длине и толщине, руководствуясь одними ему ведомыми размерами, и приступал к работе. Иногда уходили целые дни на то, чтобы он свои крепости отстраивал. Зато, когда заканчивал, даже немцы диву давались, какие сложные конструкции умудрялся поднять юродивый. И, в какой-то степени, зауважали Гришку, и селяне, и немцы.
К концу осени в деревню пригнали евреев. Наскоро огородили место в поле, обнесли колючей проволокой, и загнали туда почти сотню детей, женщин и стариков. Девушек помоложе держали в стороне, за отдельным забором и под усиленной охраной, откуда каждую ночь были слышны жуткие крики насилуемых евреек.
Через сутки пригнали еще пару сотен человек, и в этот день Гришку будто подменили. Он орал что-то свое через проволоку, кидал в пленных камни, и дико бесновался. Неуемная ненависть светилась в его глазах, и искала выхода.
Немцы ржали до упаду, строя догадки – чем же жиды насолили дурню? Кто-то из солдат, решив подшутить, дал Гришке автомат, и тот, не раздумывая, пристрелил одну из несчастных. Стоявшая по другую сторону загона женщина, с криком и воплями кинулась к умирающей, пытаясь пробиться через разделявшую их проволоку. Стоявший рядом солдат лениво тюкнул женщину прикладом в лицо, и отошел на свое место.
Охрана, не прекращая смеяться, отобрала у присмиревшего идиота оружие, навешала ему подзатыльников, и поплелся Гришка восвояси, пуская пузыри, и размазывая слезы по лицу. Одна из женщин помогла пошатывающемуся парню дойти до деревни.
Селяне поначалу просто не знали, как вести себя с дурнем. Вроде безобидный и добрый, а вот на тебе – пристрелил человека, вот так вот, за здорово живешь. Гришка и сам старался не мозолить крестьянам глаза, прятался в своем сарае несколько дней, но, когда вышел к людям, все заметили, что прядь волос на лбу мальчика поседела.
- Дурак дураком, а понимает, что жизнь человечью отобрал ни за что, знать переживает. – шептались деревенские.
И все пошло свои чередом. К зиме солдаты пристроили Гришку у себя, за харчи выполнять самую грязную работу. То вынести ведра с нечистотами, то воды натаскать из колодца, мало ли что требуется. Только спал он в той же разрушенной сараюшке. А евреев давно увели в сторону Германии, так что, все было бы тихо и спокойно, если бы не партизаны.
Немцы бесновались, устраивая облавы, пытаясь захватить хотя бы связного в деревне, если не партизан, но никого поймать не удавалось. Патрули и разъезды сновали вокруг сутки напролет, не впуская и не выпуская никого, да так, что несколько недель даже мышь не могла незаметно выскользнуть из селения. И все равно, в назначенное время взорвались один за другим несколько эшелонов с оружием на пролегающей рядом железке. Комендант свято уверовал в безвинность своих крестьян, и указывал на жителей соседних деревень. Не улыбалось ему применять карательные меры там, где жил, тем более что доказательств соучастия крестьян не было, даже наоборот.
Так и шли годы оккупации. Партизаны лупили немцев, немцы пытались этих партизан поймать, гоняясь за ними по лесам, крестьяне пытались выжить, и только не по годам поседевший Гришка пускал сопливые пузыри своим перекошенным дебиловатым лицом. Если бы не соскобоченная спина, из-за того, что одна нога была короче другой, вечные сопли под носом и идиотская улыбка, быть бы Гришке первым красавцем на селе. Таких синих глаз ни у кого не было, а уж пушистые длинные ресницы и пухлые губы вызывали зависть даже у признанных деревенских красавиц.
Но Гришке было все равно. Он отмывал свои ведра с нечистотами, перетаскивал цистерны воды из колодца в казармы, присматривал за лошадками на конюшне, и не переставал строить свои крепости из деревяшек и камней. Потихоньку приноровился обстругивать ножом ветки до нужных ему размеров.
Построит одну, постоит, полюбуется день-другой на творенье рук своих, а потом берет биту в руки, долго прицеливается, и ударит всего одну деревяшку, после чего крепость картинно рушится, камешек за камешком, ветка за веткой.
Со временем немцам игра приглянулась, и один за другим втянулись они в потехи дурня. От скуки и не такое начнешь делать, шутили крестьяне, втайне посмеиваясь над оккупантами. А те прилежно ждали, пока Гришка построит очередную невидаль, не мешая ему, и потом на спор пытались угадать, где тот самый камешек или деревяшка, на которой вся конструкция держится.
И тут случилось что-то из ряда вон выходящее, даже по меркам военного времени. Гришку пригрела вдовая Иванка, муж которой погиб в первые дни войны. Несколько недель односельчане ей проходу не давали, поднимая на смех. А женщины, пряча глаза, пытали Иванку у колодца – каков дурень на вкус? Правду ли говорят, что в ночных утехах юродивые неутомимы? Молодая женщина отмалчивалась, тихо улыбаясь своим мыслям, и уходила, не ответив ни на один вопрос. Кто-то даже подшутил, что улыбка у нее становится похожа на Гришкину. Видать заразная это штука, юродство.
Немцы тоже гоготали над парнем, знаками показывая, что ему крупно повезло - крестьяночка хороша, грудь у нее вооот такая, талия тонкая, и зад большой. Разве что лицом не вышла, так это ночью не видно или прикрыть платком можно.
Но прошло несколько месяцев, и для всех стало привычным, что Гришка вечером идет от казарм не к себе в сараюшку, а на двор к Иванке, шмыгая носом, и также дурашливо улыбаясь. При этом он как-то не особо заметно для остальных починил вдове забор, залатал стену пустующего свинарника, и всячески пытался быть полезным по хозяйству.
Подходил к концу третий год оккупации, когда однажды ночью всех разбудил далекий грохот канонады. Селяне крестились, выскочив из кроватей, и смотрели на красное марево, видневшееся в нескольких десятках верст. Немцы переполошились, и, несмотря на неурочное время, лихо стали собирать свои пожитки. К полудню в деревне от них не осталось и следа. Только сиротливо поскрипывала дверь пустующей комендатуры, и ветер гулял в отстроенных немцами казармах.
А через несколько часов в деревню ворвались партизаны, с песнями, свистом и гиканьем. Осунувшиеся от недоедания, небритые и уставшие, но счастливые, взлетели по ступенькам, сбили деревяшку с надписью «Комендатура», и подняли над деревней красный флаг. Командир отряда вызвал к себе Гришку, приказав собрать на площади всех уцелевших жителей деревни. И ошалели крестьяне от свалившейся на них новости.
Оказалось, что никакой Гришка не юродивый, а самый, что ни на есть, герой, объявил командир. Все эти годы, отстраивая свои замки из веток и камней, он сообщал партизанам, какие составы пройдут по железной дороге, мимо села. И делал он это прямо на глазах у немцев. Партизанам надо было просто посмотреть в бинокль и прочитать послание.
Гришка я впрямь изменился до неузнаваемости. Куда пропала сутулость кривой спины и короткая нога? Вечные сопли и дурацкая улыбка изчезли, на крестьян смотрел высокий ладный парень, с тихой скромной улыбкой и грустью в глазах. Лишь седая прядь волос напоминала о том, что война прошла через его сердце, а не мимо.
Все бы хорошо, и быть бы Гришке героем с орденом, если бы не прибывший через день полк красноармейцев. Через несколько часов парня вызвали в бывшую комендатуру, и там он впервые встретился с офицером в необычной форме. Особист долго тряс какой-то бумажкой перед Гришкиным носом, требуя полной исповеди во всех грехах.
- Вот,- тыкал он пальцем в донос, - тут черным по белому написаны твои грехи, дурень!
Партизаны, во главе с командиром, собрались перед одноэтажным зданием, ожидая развязки. Для них парень был собратом по оружию, несмотря ни на какие наветы и подозрения армейского идеолога, и они были готовы биться за него насмерть. Неподалеку от них стояла Иванка, тревожно молясь.
А идеолог не унимался, он требовал у молчаливого парня ответа за расстрелянную на глазах у всей деревни еврейку.
- Молокосос! – слюняво орал особист. – Ты хоть понимаешь, что казнил советскую гражданку?! И не просто так, а на потеху немцам! Выслуживался, ссука?! Признайся!
Гришка с ненавистью глянул на молоденького парня, почти ровесника, которому по иронии судьбы выпало быть не в тылу врага, а на фронте, и процедил:
- Я не мог иначе. Это была моя сестра, Ханна. Ночью бы ее изнасиловала толпа озверевших немцев.
- Так ты жид, что ли? – не удержался офицер. И сплюнул, закурив. – Во народ ненормальный, своих убивают.
Гришка с достоинством посмотрел на него, как на насекомое.
- Не жид, а еврей. И для Ханны было лучше умереть, чем испытать на себе то, что творилось с другими.
Но все его объяснения никто не слышал. Или не хотел слышать.
- Не она первая, не она последняя, над кем фашисты издевались на этой войне! Пережила бы! Что им, этим бабам?! Отряхнулась, поправила юбки, и пошла себе дальше!
И тут Гришка не выдержал. Схватил пепельницу, полную окурков, и шмякнул ею особиста в лоб. Стоявшие снаружи партизаны услышали все до единого слова, и последующий выстрел тоже, хлопком разорвавший тишину в тряпки.
Командир взлетел по ступенькам, чуть не сшиб дверь. За ним следом забежала Иванка, расталкивая мужчин, и завыла дурным голосом, увидев распростертого на полу любимого. Особист как раз прятал оружие в кобуру. Высокомерно глянул на ворвавшихся мужчин, брезгливо кивнул на рыдающую женщину.
- Кто позволил прерывать допрос?! Бабу вон, труп зарыть! Выполнять!
Но никто из партизан не двинулся с места. Только командир мягко шагнул к зарвавшемуся офицеру, и громко, чтобы все услышали, прошептал.
- Ну, ты и гнида…
Иванка, рыдая, долго обнимала мертвого Гришку. И долго не хотела его отпускать, заплаканные селянки с трудом оторвали ее от тела, и увели домой.
…………
Прошло два года.
Отгрохотали победные салюты на Красной площади, отгремели победоносные парады, и жизнь почти вернулась в прежнюю колею.
Иванка развешивала постиранное белье, когда заметила, что у забора стоят двое, мужчина и женщина в возрасте. «Городские», сразу определила она, лишь глянув на одежду чужаков. Таких шлярок с ягодками, как на женщине, она сроду не видала.
Вытерев руки об фартук, вздохнула, и устало поплелась к калитке.
- Добрый день. - Женщина поздоровалась с ней первая. Из-под шляпки почти не видно было ее лица.
- И вам здоровья,- ответила Иванка. – Кого ищете?
Женщина несмело оглянулась на стоявшего рядом мужчину. Тот прокашлялся, и решил поздороваться тоже.
- Здравствуйте. Ведь это вы Иванка?
Голос у него был густой и певучий, с легкой картавостью. Иванка ахнула, схватившись одной рукой за калитку, другой за сердце.
- Вы его родители, да? Хосподи…
Потом они долго сидели за ненакрытым столом, делясь воспоминаниями.
Женщина тихо плакала, то мяла платочек в руках, то изящно прикладывала к глазам.
- Ханна была старше на два года. Ей прочили великое будущее, у девочки был потрясающий талант. Играла на скрипке, участвовала даже в некоторых концертах самодеятельности.. Учителя называли ее Паганини в юбке.
Иванка не знала, кто такая Паганини, но понимающе кивнула головой, на всякий случай.
- В то лето они решили навестить родственников в Черновцах. Там и застала их война. Что дальше, мы не знаем. Думали, сгинули дети в концлагерях или расстреляли их немцы. Искали везде, и в Черновцах, и у родственников, но следов не нашли. А неделю назад получили письмо от незнакомых нам людей, которые рассказали о том, что сын был в этой деревне во время войны.
Иванка болезненно дернулась, раны были еще слишком свежи:
- От партизан?
Женщина непонимающе подняла синие, как небо, глаза:
- Какие партизаны? Нет, что вы! – она замахала рукой. – Это наши, евреи. Нашли через синагогу и благодарили за то, что сын им помог из плена бежать. Страшные вещи писали. Пригнали их сюда, как скот, пешком несколько дней шли без еды, только пить давали у колодцев. Наливали воду в эти, как их, штуки такие большие, к которым коней и коров на водопой ведут ?…
- Поилки,- подсказала Иванка.
- Да, именно, - кивнула гостья. – Затем согнали в загон под открытым небом. Молодых сразу отделили за проволоку от остальных, и по ночам над ними издевались. Пока немцы бесчинствовали, сын помог нескольким семьям бежать из плена, ночью. И это все, что мы знаем.
А тут, в деревне, председатель указал на ваш дом, сказал, вы знаете больше, чем вся деревня вместе взятая.
Иванка сглотнула, потому что язык прилип к небу. Как рассказать матери такое? Женщина, почувствовав что-то, сжала ее руку.
- Расскажите нам правду. Пожалуйста. Мы столько ждали, столько жили в неизвестности… Вы наша последняя надежда.
Ивана вздохнула.
- Я расскажу вам все, с первого дня, как он появился в нашей деревне.
Глядя в окно, она словно вернулась во времени, на несколько лет назад. Час прошел, уже солнце поднялось высоко над селом, белье так и лежало в кадке нестиранное, но прервать рассказ она не могла. Женщина напротив тихо всхлипывала, утираясь платочком, а мужчина молча глотал катящиеся по лицу слезы.
Иванка вытерла свои, тыльной стороной ладони:
- … Я видела, как Гриша смотрел на ту девушку, и столько боли было в его глазах. Он ведь потому и бесновался, оттого что не мог попасть за проволоку, и выдернуть ее оттуда. Я думала, невеста она, пока не увидела ее глаза. Такие же, как у Гриши. А она, Ханна, совсем к проволоке прилипла, держалась за колючки крепко - крепко, аж кровь из-под ногтей пошла, и так смотрела, так смотрела.. И вся надежда была в этом взгляде. А он выл от бессилия.. Начал камни кидать, надеясь попасть в нее и убить, это он мне потом рассказывал. Такие булыжники швырял, вы бы видели, а бросал ими, словно пушинки были. И когда немец дал ему автомат, я опять посмотрела на девушку. Белая стояла, как мел, и только губы шептали «стреляй». Он и стрельнул. Ханна отмучилась сразу, так и повисла мертвая, вцепившись в колючки. Глаз у него был острый, сразу попал. Немцы посмеялись, пожурили его, и отправили домой, наградив шоколадкой.. Я и отвела его к себе в тот день. Боялась, порешит себя.
Потом он убежал к себе, испугался, что я его выдам. Но я молчала. Чего мне выдавать? Парень через такое прошел, упаси Хосподь, любой немец ничто по сравнению с этим. Он ведь поседел тогда за одну ночь. Мучился долго, по ночам сестру во снах видел, и видел, как убивает ее, снова и снова. И однажды ночью пришел ко мне, сказал, могилу Ханны нашел, долго и молча плакал. Дождались мы вторую ночь, вырыли тело, завернули в простыню, и он что-то начал говорить на своем языке. Будто отпевал, но не по -нашему. Сквозь рыдания говорил, говорил, и никак не мог остановиться. Мы ее на наше кладбище перенесли и похоронили. Я потом покажу.
А потом он так и остался у меня.
Как он мог столько времени юродивым притворяться? Другой через неделю устал бы ходить кособоким и улыбаться этим скотам, а он терпел. Еще и ведра из отхожего за ними носил. Все эти годы только я, да пара ребят из партизан знали, что никакой он не бесноватый, а очень здоровый хороший парень. По ночам уходил на пол полежать, кости ныли. Или потягивался вон на той двери. Боялся, что так и останется кособоким навсегда. Кости молодые, мало ли.
- Упорным был наш мальчик, да.. – хрипло прошелестел мужчина. – Он и немецкий так выучил. Не давался ему этот язык никак. А он нашел преподавателя из старых, и ночами корпел над книгами. Зато, когда прочел Гёте в оригинале, сколько гордости было в его глазах.
Иванка согласно кивнула. Тишину нарушила Гришкина мать.
- Он не говорил, почему они не бежали за линию фронта? Или почему в Черновцах не спрятались?
Иванка тяжело вздохнула.
- Да куда ж им, горемычным бежать было? Они до последнего ждали в городе, пока румыны его не заняли, и прошел слух, что гетто еврейское будет, но только для тех, кто местный, остальных убьют или в лагеря. Вот тогда, в июле сорок первого, Гришка с Ханной убежали. Он подался в партизаны, а ее отвели к хорошим людям через две деревни отсюда, за племянницу хотели принять. Но кто-то выдал хозяев дома немцам. Их расстреляли, а Ханну и других погнали к нам, у нас тут гарнизон с комендантом стоял.
Вопрос, которого все боялись, задал Гришин отец:
- Как он.. погиб?
Иванка рассказала все без утайки. Как орал особист на Гришу, как он пытался объяснить свой поступок, и чем все закончилось.
- … Похоронили мы его тут, в деревне, рядом с сестрой. Ребята из отряда иногда приезжают, ходят к нему на могилу. А командир до сих пор пытается какой-то орден для Гриши получить. Дескать, если бы не он, многие поезда с оружием могли до фронта доехать.
Посмотрела на свои натруженные руки, стыдливо зарыв их в фартук.
- Я не знаю, что еще вам рассказать. Это все.
Отец и мать долго молчали, переживая каждый в себе услышанное. Мужчина откашлялся, и, глядя куда-то вдаль, сказал.
- Не корите себя ни в чем. Я ведь вижу, что вы страдаете оттого, что не смогли предотвратить случившееся. Вы ни в чем не виноваты, нет. Наоборот. Я очень благодарен вам за то, что вы были рядом с ним в самые трудные минуты. И поддержали его. А сыном я горжусь, вырос настоящим мужчиной. Мы не зря прожили жизнь.
Последние слова он произнес почти шепотом, голос дрогнул. Женщина сжала его руку, кивеула, и тихо заплакала, еле сдерживая рыдания. Глаза потемнели от обрушившегося на них горя, и она прошептала:
- Дети, оба мои кровиночки погибли… Ради чего жить?
Иванка стыдливо глянула в окно.
- Когда Гришу убили… когда он погиб.. я через восемь месяцев родила. Скажите, как его имя звучит на вашем? Я даже возраста его не знала, скрывал он от меня. А сын должен знать.
Ошарашенные, они смотрели на Иванку, боясь, что она может отнять эту хрупкую надежду на чудо. Затем, будто плотину прорвало.
- Кон Герш Юделевич. В сорок первом ему исполнилось восемнадцать. Кон это фамилия наша. О боги, мы ведь даже не представились. Я Кон Юдель Моисеевич, жену зовут Рухама. Мы расскажем вам о сыне все, все. Как он учился в школе, в институте, каким он был. Вы.. вы позволите нам увидеть мальчика? … Нашего внука?...
В далеком сорок шестом году семья Конов перевезла Иванку и ее сына в Москву, почитая ее как невестку погибшего Григория Конева, каким он представился это простой молдавской крестьянке. Этот переезд спас их от последовавшего послевоенного голода, но, несмотря ни на что, каждый год всей семьей они приезжали на могилы Герша и Ханны. Сначала вчетвером, затем втроем, когда Рухамы не стало, а затем приезжала только Иванка с сыном.
Григорий Григорьевич Кон, несмотря на преклонные годы, приезжает из далекого Израиля на могилу отца, которого никогда не видел, но которого помнит и знает вся деревня.
Приезжает со всеми своими сыновьями, их у него пятеро. А внуков больше десяти, и все они сопровождают своих отцов и деда. Все прекрасно говорят на русском и молдавском, правда, немного картавят. Дети носятся как угорелые по деревне, радуясь возможности пошалить в тишине, и вежливо здороваются со всеми, сверкая белозубыми улыбками. Почти все унаследовали от прадеда чернявые вихры и синие, как вечернее небо, глаза. Деревенские, которые обычно чужаков не привечают, улыбаются им в ответ, умиляясь их проделкам и шалостям. И тихо шепчут друг другу – что с них возьмешь? Это ведь дети. Гришкины..
© МВЯ
URL записиДень не удался с самого утра. Вроде бы, конец лета, а дождь ударил противный и промозглый, и еще очень холодный. Даже собаки во дворах прятались в будках, зябко переминаясь с лапы на лапу.
А после обеда в село въехали немцы. Аккуратненькие крытые машины с солдатами и мотоциклы, размеренно урча, проехались по главной улице, и остановились перед зданием сельсовета. Уже бывшего, так как к вечеру появилась пахнущая свежей краской вывеска - «Комендатура». А в старых дверях – охрана.
Немцы внача...читать дальше (еще 23036 символов) >>ле вели себя очень вежливо. Как-никак, молдаване под румынами были союзниками, пусть и поневоле. Пригласили бывшего сельповского товароведа, и, после недолгой беседы, он вышел от коменданта с новой повязкой – «староста». Отныне он отвечал за все поступки односельчан, а они, в свою очередь, подчинялись ему.
Грабить селян стали только на второй день. С утра немцы построились на небольшом плацу перед комендатурой, затем разбились на тройки, и пошли прочесывать деревню. Первыми возмутились женщины, пытаясь защитить своих курей и их выводки. Мужики заволновались только, когда немцы за самогонные бутыли взялись, но автоматная очередь, прозвучавшая на другом конце села, успокоила начинавшийся бунт в зародыше.
- Хосподи, - шептались между собой люди. – Кого убило-то?
- Наверное, у Андрея. Батька-то у них шебутной больно,и жадный, не даст хозяйство в обиду.
Как оказалось, никого не убили вообще. Немец, испугавшийся огромной собаки, гулявшей во дворе, выстрелил в воздух. А Андреевых обобрали также, как и остальных. Одно радовало, комендант оказался отцом нескольких дочерей, и строго настрого запретил насильничать союзных селянок. Но ежели по доброй воле какая согласится, препятствий обещал не чинить.
Гришка появился в селе на четвертый день после прихода немцев. К вечеру у кого-то забрехала бешено собака, и, вышедший к воротам хозяин, увидел щупленького мальчонку лет пятнадцати. Воняло от него нещадно, а одежда давно превратилась в лохмотья. Мальчишка был невероятно худ, грязен, и голоден. И постоянно чесался грязными обломанными ногтями.
- Чего надоть? – рыкнул хозяин больше по привычке, чем в желании застращать. Хотя, и так было понятно, что будет просить поесть.
Мальчик что-то залопотал, и только тут крестьянин понял, кто перед ним. Наступающие на село сумерки не помешали увидеть дебиловатую улыбку, высохшие сопли над губой, и тот особый взгляд, что отличает здорового человека от тронутого умом.
- Да ты никак юродивый, бедолага? Как зовут хоть?
Мальчонка опять залопотал что-то, пуская сопливые пузыри, и крестьянин смог разобрать только две буквы, «г» и «р».
- Гришкой величают?
Ломоть хлеба и крынка молока привели мальчика в неописуемый восторг, он согласно закивал, соглашаясь с этим именем. Назови его Марусей, он и это принял бы, лишь бы пожрать дали.
- Эх, проклятая война, - умильно пустила слезу хозяйка дома. – Что же должно было приключиться с тобой, если умом тронулся? Бедный мальчик.
Поселился Гришка у ручья, в старом заброшенном сарае, на окраине деревни.
Поначалу немцы страшно потешались, встречая парня, и придумывали всяческие каверзы, издеваясь над дурным. То колючек в штаны накидают, и смотрят, как он прыгает как угорелый, и пытается понять, что его так колет. То яблоко на голову поставят, и камешками прицельно сбивают. Хорошо хоть не стреляют, ибо любая стрельба могла поднять на ноги весь гарнизон, а это грозило суровым наказанием. Но такие потехи не проходили бесследно для Гришки, он потом неделями ходил в синяках, глядя на мир сквозь опухшие кровоподтеками глаза. Несколько раз юродивого скидывали в ручей и хохотали, глядя, как он истошно орет в ужасе, барахтаясь в воде.
А потом отстали. И юродивый зажил более-менее мирной жизнью. Селяне давали ему еду из сердобольности, иногда одежку какую-никакую подкидывали, и, в общем, просто жалели. Немцы, проникшись какими-то непонятными чувствами, тоже изредка щедрились то на хлеб, то на сосиску, пару раз даже шоколаду не пожалели. Немецкий фельдшер, в порыве благородства, обрил Гришку наголо и обсыпал вонючим порошком, избавив мальца от вечной чесотки и надоевших вшей. Вихры у парня росли знатные, густые и черные.
Несмотря на все тяготы, Гришка улыбался всегда. Синие глаза смотрели на мир открыто, с легким прищуром, и читалось в них нечто неземное, одно только ему ведомое. Дурак, он и есть дурак, что с него возьмешь? Ему, что война, что мир, все одинаково.
Одно Гришку радовало – игра в городки. Сначала выходил поутру из своего полуразрушенного сарая и долго искал нужные деревяшки и камешки. Затем тщательно подбирал деревяшки по длине и толщине, руководствуясь одними ему ведомыми размерами, и приступал к работе. Иногда уходили целые дни на то, чтобы он свои крепости отстраивал. Зато, когда заканчивал, даже немцы диву давались, какие сложные конструкции умудрялся поднять юродивый. И, в какой-то степени, зауважали Гришку, и селяне, и немцы.
К концу осени в деревню пригнали евреев. Наскоро огородили место в поле, обнесли колючей проволокой, и загнали туда почти сотню детей, женщин и стариков. Девушек помоложе держали в стороне, за отдельным забором и под усиленной охраной, откуда каждую ночь были слышны жуткие крики насилуемых евреек.
Через сутки пригнали еще пару сотен человек, и в этот день Гришку будто подменили. Он орал что-то свое через проволоку, кидал в пленных камни, и дико бесновался. Неуемная ненависть светилась в его глазах, и искала выхода.
Немцы ржали до упаду, строя догадки – чем же жиды насолили дурню? Кто-то из солдат, решив подшутить, дал Гришке автомат, и тот, не раздумывая, пристрелил одну из несчастных. Стоявшая по другую сторону загона женщина, с криком и воплями кинулась к умирающей, пытаясь пробиться через разделявшую их проволоку. Стоявший рядом солдат лениво тюкнул женщину прикладом в лицо, и отошел на свое место.
Охрана, не прекращая смеяться, отобрала у присмиревшего идиота оружие, навешала ему подзатыльников, и поплелся Гришка восвояси, пуская пузыри, и размазывая слезы по лицу. Одна из женщин помогла пошатывающемуся парню дойти до деревни.
Селяне поначалу просто не знали, как вести себя с дурнем. Вроде безобидный и добрый, а вот на тебе – пристрелил человека, вот так вот, за здорово живешь. Гришка и сам старался не мозолить крестьянам глаза, прятался в своем сарае несколько дней, но, когда вышел к людям, все заметили, что прядь волос на лбу мальчика поседела.
- Дурак дураком, а понимает, что жизнь человечью отобрал ни за что, знать переживает. – шептались деревенские.
И все пошло свои чередом. К зиме солдаты пристроили Гришку у себя, за харчи выполнять самую грязную работу. То вынести ведра с нечистотами, то воды натаскать из колодца, мало ли что требуется. Только спал он в той же разрушенной сараюшке. А евреев давно увели в сторону Германии, так что, все было бы тихо и спокойно, если бы не партизаны.
Немцы бесновались, устраивая облавы, пытаясь захватить хотя бы связного в деревне, если не партизан, но никого поймать не удавалось. Патрули и разъезды сновали вокруг сутки напролет, не впуская и не выпуская никого, да так, что несколько недель даже мышь не могла незаметно выскользнуть из селения. И все равно, в назначенное время взорвались один за другим несколько эшелонов с оружием на пролегающей рядом железке. Комендант свято уверовал в безвинность своих крестьян, и указывал на жителей соседних деревень. Не улыбалось ему применять карательные меры там, где жил, тем более что доказательств соучастия крестьян не было, даже наоборот.
Так и шли годы оккупации. Партизаны лупили немцев, немцы пытались этих партизан поймать, гоняясь за ними по лесам, крестьяне пытались выжить, и только не по годам поседевший Гришка пускал сопливые пузыри своим перекошенным дебиловатым лицом. Если бы не соскобоченная спина, из-за того, что одна нога была короче другой, вечные сопли под носом и идиотская улыбка, быть бы Гришке первым красавцем на селе. Таких синих глаз ни у кого не было, а уж пушистые длинные ресницы и пухлые губы вызывали зависть даже у признанных деревенских красавиц.
Но Гришке было все равно. Он отмывал свои ведра с нечистотами, перетаскивал цистерны воды из колодца в казармы, присматривал за лошадками на конюшне, и не переставал строить свои крепости из деревяшек и камней. Потихоньку приноровился обстругивать ножом ветки до нужных ему размеров.
Построит одну, постоит, полюбуется день-другой на творенье рук своих, а потом берет биту в руки, долго прицеливается, и ударит всего одну деревяшку, после чего крепость картинно рушится, камешек за камешком, ветка за веткой.
Со временем немцам игра приглянулась, и один за другим втянулись они в потехи дурня. От скуки и не такое начнешь делать, шутили крестьяне, втайне посмеиваясь над оккупантами. А те прилежно ждали, пока Гришка построит очередную невидаль, не мешая ему, и потом на спор пытались угадать, где тот самый камешек или деревяшка, на которой вся конструкция держится.
И тут случилось что-то из ряда вон выходящее, даже по меркам военного времени. Гришку пригрела вдовая Иванка, муж которой погиб в первые дни войны. Несколько недель односельчане ей проходу не давали, поднимая на смех. А женщины, пряча глаза, пытали Иванку у колодца – каков дурень на вкус? Правду ли говорят, что в ночных утехах юродивые неутомимы? Молодая женщина отмалчивалась, тихо улыбаясь своим мыслям, и уходила, не ответив ни на один вопрос. Кто-то даже подшутил, что улыбка у нее становится похожа на Гришкину. Видать заразная это штука, юродство.
Немцы тоже гоготали над парнем, знаками показывая, что ему крупно повезло - крестьяночка хороша, грудь у нее вооот такая, талия тонкая, и зад большой. Разве что лицом не вышла, так это ночью не видно или прикрыть платком можно.
Но прошло несколько месяцев, и для всех стало привычным, что Гришка вечером идет от казарм не к себе в сараюшку, а на двор к Иванке, шмыгая носом, и также дурашливо улыбаясь. При этом он как-то не особо заметно для остальных починил вдове забор, залатал стену пустующего свинарника, и всячески пытался быть полезным по хозяйству.
Подходил к концу третий год оккупации, когда однажды ночью всех разбудил далекий грохот канонады. Селяне крестились, выскочив из кроватей, и смотрели на красное марево, видневшееся в нескольких десятках верст. Немцы переполошились, и, несмотря на неурочное время, лихо стали собирать свои пожитки. К полудню в деревне от них не осталось и следа. Только сиротливо поскрипывала дверь пустующей комендатуры, и ветер гулял в отстроенных немцами казармах.
А через несколько часов в деревню ворвались партизаны, с песнями, свистом и гиканьем. Осунувшиеся от недоедания, небритые и уставшие, но счастливые, взлетели по ступенькам, сбили деревяшку с надписью «Комендатура», и подняли над деревней красный флаг. Командир отряда вызвал к себе Гришку, приказав собрать на площади всех уцелевших жителей деревни. И ошалели крестьяне от свалившейся на них новости.
Оказалось, что никакой Гришка не юродивый, а самый, что ни на есть, герой, объявил командир. Все эти годы, отстраивая свои замки из веток и камней, он сообщал партизанам, какие составы пройдут по железной дороге, мимо села. И делал он это прямо на глазах у немцев. Партизанам надо было просто посмотреть в бинокль и прочитать послание.
Гришка я впрямь изменился до неузнаваемости. Куда пропала сутулость кривой спины и короткая нога? Вечные сопли и дурацкая улыбка изчезли, на крестьян смотрел высокий ладный парень, с тихой скромной улыбкой и грустью в глазах. Лишь седая прядь волос напоминала о том, что война прошла через его сердце, а не мимо.
Все бы хорошо, и быть бы Гришке героем с орденом, если бы не прибывший через день полк красноармейцев. Через несколько часов парня вызвали в бывшую комендатуру, и там он впервые встретился с офицером в необычной форме. Особист долго тряс какой-то бумажкой перед Гришкиным носом, требуя полной исповеди во всех грехах.
- Вот,- тыкал он пальцем в донос, - тут черным по белому написаны твои грехи, дурень!
Партизаны, во главе с командиром, собрались перед одноэтажным зданием, ожидая развязки. Для них парень был собратом по оружию, несмотря ни на какие наветы и подозрения армейского идеолога, и они были готовы биться за него насмерть. Неподалеку от них стояла Иванка, тревожно молясь.
А идеолог не унимался, он требовал у молчаливого парня ответа за расстрелянную на глазах у всей деревни еврейку.
- Молокосос! – слюняво орал особист. – Ты хоть понимаешь, что казнил советскую гражданку?! И не просто так, а на потеху немцам! Выслуживался, ссука?! Признайся!
Гришка с ненавистью глянул на молоденького парня, почти ровесника, которому по иронии судьбы выпало быть не в тылу врага, а на фронте, и процедил:
- Я не мог иначе. Это была моя сестра, Ханна. Ночью бы ее изнасиловала толпа озверевших немцев.
- Так ты жид, что ли? – не удержался офицер. И сплюнул, закурив. – Во народ ненормальный, своих убивают.
Гришка с достоинством посмотрел на него, как на насекомое.
- Не жид, а еврей. И для Ханны было лучше умереть, чем испытать на себе то, что творилось с другими.
Но все его объяснения никто не слышал. Или не хотел слышать.
- Не она первая, не она последняя, над кем фашисты издевались на этой войне! Пережила бы! Что им, этим бабам?! Отряхнулась, поправила юбки, и пошла себе дальше!
И тут Гришка не выдержал. Схватил пепельницу, полную окурков, и шмякнул ею особиста в лоб. Стоявшие снаружи партизаны услышали все до единого слова, и последующий выстрел тоже, хлопком разорвавший тишину в тряпки.
Командир взлетел по ступенькам, чуть не сшиб дверь. За ним следом забежала Иванка, расталкивая мужчин, и завыла дурным голосом, увидев распростертого на полу любимого. Особист как раз прятал оружие в кобуру. Высокомерно глянул на ворвавшихся мужчин, брезгливо кивнул на рыдающую женщину.
- Кто позволил прерывать допрос?! Бабу вон, труп зарыть! Выполнять!
Но никто из партизан не двинулся с места. Только командир мягко шагнул к зарвавшемуся офицеру, и громко, чтобы все услышали, прошептал.
- Ну, ты и гнида…
Иванка, рыдая, долго обнимала мертвого Гришку. И долго не хотела его отпускать, заплаканные селянки с трудом оторвали ее от тела, и увели домой.
…………
Прошло два года.
Отгрохотали победные салюты на Красной площади, отгремели победоносные парады, и жизнь почти вернулась в прежнюю колею.
Иванка развешивала постиранное белье, когда заметила, что у забора стоят двое, мужчина и женщина в возрасте. «Городские», сразу определила она, лишь глянув на одежду чужаков. Таких шлярок с ягодками, как на женщине, она сроду не видала.
Вытерев руки об фартук, вздохнула, и устало поплелась к калитке.
- Добрый день. - Женщина поздоровалась с ней первая. Из-под шляпки почти не видно было ее лица.
- И вам здоровья,- ответила Иванка. – Кого ищете?
Женщина несмело оглянулась на стоявшего рядом мужчину. Тот прокашлялся, и решил поздороваться тоже.
- Здравствуйте. Ведь это вы Иванка?
Голос у него был густой и певучий, с легкой картавостью. Иванка ахнула, схватившись одной рукой за калитку, другой за сердце.
- Вы его родители, да? Хосподи…
Потом они долго сидели за ненакрытым столом, делясь воспоминаниями.
Женщина тихо плакала, то мяла платочек в руках, то изящно прикладывала к глазам.
- Ханна была старше на два года. Ей прочили великое будущее, у девочки был потрясающий талант. Играла на скрипке, участвовала даже в некоторых концертах самодеятельности.. Учителя называли ее Паганини в юбке.
Иванка не знала, кто такая Паганини, но понимающе кивнула головой, на всякий случай.
- В то лето они решили навестить родственников в Черновцах. Там и застала их война. Что дальше, мы не знаем. Думали, сгинули дети в концлагерях или расстреляли их немцы. Искали везде, и в Черновцах, и у родственников, но следов не нашли. А неделю назад получили письмо от незнакомых нам людей, которые рассказали о том, что сын был в этой деревне во время войны.
Иванка болезненно дернулась, раны были еще слишком свежи:
- От партизан?
Женщина непонимающе подняла синие, как небо, глаза:
- Какие партизаны? Нет, что вы! – она замахала рукой. – Это наши, евреи. Нашли через синагогу и благодарили за то, что сын им помог из плена бежать. Страшные вещи писали. Пригнали их сюда, как скот, пешком несколько дней шли без еды, только пить давали у колодцев. Наливали воду в эти, как их, штуки такие большие, к которым коней и коров на водопой ведут ?…
- Поилки,- подсказала Иванка.
- Да, именно, - кивнула гостья. – Затем согнали в загон под открытым небом. Молодых сразу отделили за проволоку от остальных, и по ночам над ними издевались. Пока немцы бесчинствовали, сын помог нескольким семьям бежать из плена, ночью. И это все, что мы знаем.
А тут, в деревне, председатель указал на ваш дом, сказал, вы знаете больше, чем вся деревня вместе взятая.
Иванка сглотнула, потому что язык прилип к небу. Как рассказать матери такое? Женщина, почувствовав что-то, сжала ее руку.
- Расскажите нам правду. Пожалуйста. Мы столько ждали, столько жили в неизвестности… Вы наша последняя надежда.
Ивана вздохнула.
- Я расскажу вам все, с первого дня, как он появился в нашей деревне.
Глядя в окно, она словно вернулась во времени, на несколько лет назад. Час прошел, уже солнце поднялось высоко над селом, белье так и лежало в кадке нестиранное, но прервать рассказ она не могла. Женщина напротив тихо всхлипывала, утираясь платочком, а мужчина молча глотал катящиеся по лицу слезы.
Иванка вытерла свои, тыльной стороной ладони:
- … Я видела, как Гриша смотрел на ту девушку, и столько боли было в его глазах. Он ведь потому и бесновался, оттого что не мог попасть за проволоку, и выдернуть ее оттуда. Я думала, невеста она, пока не увидела ее глаза. Такие же, как у Гриши. А она, Ханна, совсем к проволоке прилипла, держалась за колючки крепко - крепко, аж кровь из-под ногтей пошла, и так смотрела, так смотрела.. И вся надежда была в этом взгляде. А он выл от бессилия.. Начал камни кидать, надеясь попасть в нее и убить, это он мне потом рассказывал. Такие булыжники швырял, вы бы видели, а бросал ими, словно пушинки были. И когда немец дал ему автомат, я опять посмотрела на девушку. Белая стояла, как мел, и только губы шептали «стреляй». Он и стрельнул. Ханна отмучилась сразу, так и повисла мертвая, вцепившись в колючки. Глаз у него был острый, сразу попал. Немцы посмеялись, пожурили его, и отправили домой, наградив шоколадкой.. Я и отвела его к себе в тот день. Боялась, порешит себя.
Потом он убежал к себе, испугался, что я его выдам. Но я молчала. Чего мне выдавать? Парень через такое прошел, упаси Хосподь, любой немец ничто по сравнению с этим. Он ведь поседел тогда за одну ночь. Мучился долго, по ночам сестру во снах видел, и видел, как убивает ее, снова и снова. И однажды ночью пришел ко мне, сказал, могилу Ханны нашел, долго и молча плакал. Дождались мы вторую ночь, вырыли тело, завернули в простыню, и он что-то начал говорить на своем языке. Будто отпевал, но не по -нашему. Сквозь рыдания говорил, говорил, и никак не мог остановиться. Мы ее на наше кладбище перенесли и похоронили. Я потом покажу.
А потом он так и остался у меня.
Как он мог столько времени юродивым притворяться? Другой через неделю устал бы ходить кособоким и улыбаться этим скотам, а он терпел. Еще и ведра из отхожего за ними носил. Все эти годы только я, да пара ребят из партизан знали, что никакой он не бесноватый, а очень здоровый хороший парень. По ночам уходил на пол полежать, кости ныли. Или потягивался вон на той двери. Боялся, что так и останется кособоким навсегда. Кости молодые, мало ли.
- Упорным был наш мальчик, да.. – хрипло прошелестел мужчина. – Он и немецкий так выучил. Не давался ему этот язык никак. А он нашел преподавателя из старых, и ночами корпел над книгами. Зато, когда прочел Гёте в оригинале, сколько гордости было в его глазах.
Иванка согласно кивнула. Тишину нарушила Гришкина мать.
- Он не говорил, почему они не бежали за линию фронта? Или почему в Черновцах не спрятались?
Иванка тяжело вздохнула.
- Да куда ж им, горемычным бежать было? Они до последнего ждали в городе, пока румыны его не заняли, и прошел слух, что гетто еврейское будет, но только для тех, кто местный, остальных убьют или в лагеря. Вот тогда, в июле сорок первого, Гришка с Ханной убежали. Он подался в партизаны, а ее отвели к хорошим людям через две деревни отсюда, за племянницу хотели принять. Но кто-то выдал хозяев дома немцам. Их расстреляли, а Ханну и других погнали к нам, у нас тут гарнизон с комендантом стоял.
Вопрос, которого все боялись, задал Гришин отец:
- Как он.. погиб?
Иванка рассказала все без утайки. Как орал особист на Гришу, как он пытался объяснить свой поступок, и чем все закончилось.
- … Похоронили мы его тут, в деревне, рядом с сестрой. Ребята из отряда иногда приезжают, ходят к нему на могилу. А командир до сих пор пытается какой-то орден для Гриши получить. Дескать, если бы не он, многие поезда с оружием могли до фронта доехать.
Посмотрела на свои натруженные руки, стыдливо зарыв их в фартук.
- Я не знаю, что еще вам рассказать. Это все.
Отец и мать долго молчали, переживая каждый в себе услышанное. Мужчина откашлялся, и, глядя куда-то вдаль, сказал.
- Не корите себя ни в чем. Я ведь вижу, что вы страдаете оттого, что не смогли предотвратить случившееся. Вы ни в чем не виноваты, нет. Наоборот. Я очень благодарен вам за то, что вы были рядом с ним в самые трудные минуты. И поддержали его. А сыном я горжусь, вырос настоящим мужчиной. Мы не зря прожили жизнь.
Последние слова он произнес почти шепотом, голос дрогнул. Женщина сжала его руку, кивеула, и тихо заплакала, еле сдерживая рыдания. Глаза потемнели от обрушившегося на них горя, и она прошептала:
- Дети, оба мои кровиночки погибли… Ради чего жить?
Иванка стыдливо глянула в окно.
- Когда Гришу убили… когда он погиб.. я через восемь месяцев родила. Скажите, как его имя звучит на вашем? Я даже возраста его не знала, скрывал он от меня. А сын должен знать.
Ошарашенные, они смотрели на Иванку, боясь, что она может отнять эту хрупкую надежду на чудо. Затем, будто плотину прорвало.
- Кон Герш Юделевич. В сорок первом ему исполнилось восемнадцать. Кон это фамилия наша. О боги, мы ведь даже не представились. Я Кон Юдель Моисеевич, жену зовут Рухама. Мы расскажем вам о сыне все, все. Как он учился в школе, в институте, каким он был. Вы.. вы позволите нам увидеть мальчика? … Нашего внука?...
В далеком сорок шестом году семья Конов перевезла Иванку и ее сына в Москву, почитая ее как невестку погибшего Григория Конева, каким он представился это простой молдавской крестьянке. Этот переезд спас их от последовавшего послевоенного голода, но, несмотря ни на что, каждый год всей семьей они приезжали на могилы Герша и Ханны. Сначала вчетвером, затем втроем, когда Рухамы не стало, а затем приезжала только Иванка с сыном.
Григорий Григорьевич Кон, несмотря на преклонные годы, приезжает из далекого Израиля на могилу отца, которого никогда не видел, но которого помнит и знает вся деревня.
Приезжает со всеми своими сыновьями, их у него пятеро. А внуков больше десяти, и все они сопровождают своих отцов и деда. Все прекрасно говорят на русском и молдавском, правда, немного картавят. Дети носятся как угорелые по деревне, радуясь возможности пошалить в тишине, и вежливо здороваются со всеми, сверкая белозубыми улыбками. Почти все унаследовали от прадеда чернявые вихры и синие, как вечернее небо, глаза. Деревенские, которые обычно чужаков не привечают, улыбаются им в ответ, умиляясь их проделкам и шалостям. И тихо шепчут друг другу – что с них возьмешь? Это ведь дети. Гришкины..
© МВЯ
@темы: перепост, люди, просто люди.